В связи со скандалом в Свято-Боголюбском монастыре «Ежедневный журнал» решил побеседовать с председателем Комиссии по церковной социальной деятельности при Епархиальном совете Москвы протоиереем Аркадием Шатовым. Комиссия опекает несколько столичных детских домов, поддерживает связь с детскими домами в провинции, поэтому о. Аркадию хорошо знаком весь круг проблем, связанных с работой в этой сфере.
«ЕЖ»: После истории в Боголюбском монастыре очень много разговоров
о церковных приютах, из которых становится ясно, что существует некая проблема.
Вы согласны с тем, что проблема церковных приютов действительно существует, и
если да, то в чем она состоит?
О. Аркадий: Проблема состоит в том, что в правовом, юридическом поле
не существует даже такого термина — «церковный приют». Многие наши детские дома
открылись вне правового поля. И даже если теперь некоторые уже официально
зарегистрированы, то как они создавались, я вам даже не могу рассказать.
Приходилось лавировать. Зарегистрировать церковный детский дом так сложно, что
во многих епархиях идут по другому пути. Какой-то батюшка, например, усыновляет
или берет под опеку детей, но он не может за ними сам ухаживать, поскольку он
священник и у него большая нагрузка, поэтому он так или иначе устраивает приют.
А числятся дети за ним.
— Но, насколько известно, это одна из основных претензий к церковным
детским домам органов социальной опеки: если оформляется опекунство, то по
закону ребенок должен жить на жилплощади опекуна.
— Но вы же знаете, что в нашей стране не всегда можно жить по закону. Для
христианина закон любви выше гражданского кодекса. Святитель Иоанн Шанхайский
выкупал детей за бутылку водки. Я знаю церковные детские дома, руководители
которых за ценные подарки чиновникам получали право взять детей.
— Ну а каким, на ваш взгляд, должно быть разумное законодательство, чтобы
церковные приюты, будем все-таки говорить так, существовали без проблем?
— Нужно дать церкви право организации своих детских домов и приравнять их по
статусу к государственным. Эти приюты должны контролироваться государством
точно так же, как все остальные, и должны получать такое же финансирование, как
и светские детские дома. Сейчас уже есть церковные детские дома, которые
официально зарегистрированы государством, но эти детские дома получают деньги
только на питание детей и на одежду. А это всего 20% затрат. Тогда как 80%
затрат — это заработная плата людей, которые работают с детьми. В итоге
сотрудники наших детских домов получают зарплату в два-три раза ниже, чем
работающие в светских учреждениях. Надо изменить эту ситуацию. Но церковь
должна иметь право брать на работу в эти детские дома людей, которых она знает
и в которых уверена, иначе как она будет отвечать за результат? Церковь должна
быть учредителем этих детских домов, может быть, в лице архиерея, епархиального
управления, или какого-то сестричества, или даже какого-то прихода. Это поможет
разукрупнить детские дома. Сейчас вот призывают разбирать детей из детских
домов, и действительно больше стали усыновлять детей. Но многие дети
возвращаются обратно. Представляете, какой это стресс для ребенка, когда его
взяли в семью, а потом вернули в детский дом — он заново переживает свое
сиротство. Ребенок оказывается совершенно сломлен. Так что в любом случае ясно
— не всех детей мы можем раздать в семьи. Поэтому выход в разукрупнении детских
домов, и нужно позволить общественности, не только церковной, устраивать
семейные детские дома. Пусть государство это контролирует, но пусть дает и
деньги на это. А сейчас оно и не контролирует, и денег не дает.
— У церкви не хватает собственных денег на приюты?
— У церкви сейчас денег нет. Ей вернули разрушенные храмы и разоренные
монастыри, но не вернули те помещения, в которых церковь занималась социальной
работой, поэтому церковь не может в полной мере развернуть эту работу, однако у
нее есть потенциал. Этот потенциал — верующие люди, в которых велико стремление
делать добрые дела. И у них есть источник добра — есть Бог, в которого они
верят. Конечно, и у православных бывают нарушения, бывают безобразия, но где их
нет? Пока нам стал известен только один случай, когда неприятности произошли в
церковном приюте, а сколько мы знаем страшных историй о государственных детских
домах?
— Детские дома вообще наше больное место.
— Главная проблема в том, что к этим несчастным детям никто не имеет
естественной природной любви, которая закладывается Богом в мать и в отца. Эта
проблема сирот во все времена — вся мировая литература переполнена историями
детей, страдающих в «сиротских учреждениях» или просто в чужой семье. Вот это
главная проблема, понимаете?
— А вы считаете, что у верующего человека этот потенциал больше?
— Конечно. Если человек по-настоящему верит в Бога. Я уверен, что если
собрать статистику, то окажется, что в церковных детских домах гораздо меньше
безобразий, чем в обычных. Известна печальная статистика, кем выходят из
государственных детских домов дети: очень часто они становятся проститутками,
ворами, наркоманами, алкоголиками. В церковных детских домах уже тем лучше, что
они малокомплектные: 20-30 человек от силы, в Оренбургской области есть
церковный приют на 60 человек, так это уже очень много.
— Ну, поскольку статистики нет, не будем трогать эту тему, а проблема
адаптации действительно серьезная. Как у вас с этим?
— Мы продолжаем поддерживать отношения с нашими детьми. Они к нам приходят,
рассказывают о своей жизни. Иногда приходят с гражданскими женами-мужьями, мы
их принимаем, помогаем, подбрасываем денег. Церковные приюты существуют лет
пятнадцать, наш Свято-Софийский детский дом, например, выпустил человек 50-60.
Одна наша девочка вышла замуж за будущего священника. Другая учится в
университете, уже заканчивает, она староста группы. Третья вышла замуж за
алтарника, который тоже собирается стать священником, у них уже двое детей. Из
светских детских домов в высших учебных заведениях учатся единицы. А у нас как
правило. Многие наши девочки идут учиться в училище сестер милосердия. Одна,
например, уже работает процедурной медсестрой в Больнице св. Алексия, а это
очень тяжелая, серьезная работа. Наши дети социально адаптированы.
— Есть ли у детей из церковных приютов право на жилплощадь, которая
полагается каждому достигшему 18 лет детдомовцу?
— Да, если приют имеет лицензию и ребенок прописан в Москве (мы не можем
брать детей из других регионов), то права у него такие же, как у других
детей-сирот. Правительство Москвы, и это великое благо, обеспечивает его
жильем. Но, к сожалению, квартиры недостаточно, чтобы решить судьбу ребенка.
Очень часто ребята эти квартиры сдают, например, мигрантам, которые устраивают
там свои общежития, или там живут какие-то их друзья, потому что дети из
детских домов не привыкли жить одни. Они привыкли жить в коллективе, а после
выпуска очень часто таким коллективом становится криминальная среда. Хорошо,
что сейчас принято постановление, что эти квартиры нельзя продавать, кажется,
до 23-х лет, а то раньше многие и квартир лишались.
— Одна из претензий светских специалистов, которые занимаются детскими
домами, закрытость церковных приютов, нежелание идти на контакт с теми же
органами опеки — это мы и по Боголюбскому монастырю видим, который чинил
препятствия и крайне неохотно допускал проверяющих в свои пределы. Как с этим
справляться?
— Эта проблема связана с тем, что государство не признает нормальной
ситуацию, когда ребенок воспитывается церковью. Люди, которые работают в
органах опеки, воспитаны в другом обществе, и церковную жизнь они в большинстве
случаев не понимают и не принимают. Например, комиссия приходит в детский дом,
и начинаются вопросы: слушайте, а зачем так много у вас икон тут? Все уберите и
оставьте только одну. Слушайте, а почему у вас храм? У вас нет спортивного
зала, надо лучше спортивный зал сделать. А почему у вас дети мяса каждый день
не едят? У нас полагается мясо каждый день давать. Слушайте, а что они у вас
телевизор не смотрят вообще? Как же так, это же некультурно! У них понятия
какие-то пещерно-советские о том, что такое нормальная жизнь. Нормальная жизнь
— это есть каждый день колбасу от пуза, смотреть телевизор по три часа кряду,
играть часами в компьютерные игры, разрешить девочкам курить, носить короткие
юбки — вот это по их пониманию нормально. Мы считаем, что это ненормально, и
допустить этого мы не можем в наших детских домах.
— Ну, колбасу, предположим, воцерковленный человек каждый день есть не
может, а насчет телевизора — вы не боитесь, что дети потом дорвутся до него и
их уже не оторвешь?
— Нет, не боимся. Мои собственные дети, например, никогда не смотрели
телевизор, и вот выросли, у самих уже дети, и не чувствуют особой потребности
смотреть телевизор. А что там сейчас смотреть-то, рекламу? Дети в двух наших
детских домах смотрят фильмы на DVD, видеотека в нашем детском доме включает
200-300 фильмов. Мы все время покупаем новые.
— А как они узнают, что происходит в мире? Не воспитываете ли вы у них
своего рода аутизм?
— Зачем им знать зло? Придет время, они его узнают. Кое-что мы разрешаем
смотреть: например, включали телевизор, когда показывали похороны патриарха или
чемпионат мира по футболу — когда наши играли с голландцами или с кем-то еще,
не помню. Но вообще телевизор сейчас — это помойка, это страшное зло. Или
интернет. Дети не должны бесконтрольно сидеть в интернете.
— Но ведь это все вещи, из которых состоит современная жизнь, как без них?
— Вот здесь у нас и у органов опеки разное понимание, до какой степени дети
должны соприкасаться с этой жизнью. Тоже сложность — прописать в законе такие
тонкие моменты, это разделение контролирующих функций. Поэтому возникают
проблемы. Что не курят и не пьют хорошо, а вот короткие юбки нужно разрешить:
мы считаем, что нужно ниже колена, а опека, что выше — и как тут быть?
Возникает конфликт двух педагогических систем, и он тоже является причиной
непонимания. Об этом нужно говорить. Длина юбки, это, конечно, не главное. Есть
много других спорных тем: дискотеки, компьютерные игры, косметика,
секс-просвещение, т.н. молодежная субкультура и многое другое.
— Загадочно, каким образом ваши дети выходят из детдома более социально
адаптированными. Получается, что вы каждый шаг ребенка регламентируете, у него
нет никакой свободы. Что же его держит, когда он выходит из приюта и уже никто
его не контролирует?
— Свобода у наших детей есть. Мы не заставляем их ходить в храм, не
заставляем молиться, но какие-то внешние формы мы заставляем их соблюдать. Наши
дети живут в свободе от греха и страстей. Заградительный барьер перед пропастью
ограничивает свободу или спасает от гибели? Кроме того, мы никого не держим
насильно и всегда можем перевести ребенка в государственный детский дом.
— Но вот в Боголюбском монастыре мы видим как раз тот самый случай, когда
девочка явно не хотела оставаться в монастыре, убегала не раз, а ее почему-то
не отпускали.
— Я думаю, что если девочка убегала из церковного приюта, надо было отдать
ее в обычный детский дом и не было бы никаких проблем.
— Очевидно, не всегда руководители приюта согласны с этим.
— Мне трудно говорить за других. У нас такое невозможно. У нас был прямо
противоположный случай: мы одну девочку отдали в семью, в нормальную
благополучную, даже состоятельную, семью, она прожила там две недели и
вернулась обратно, сказав, что ей в приюте больше нравится.
— Но если у вас с органами опеки такие разные взгляды на педагогику, то
как же решить проблему контроля? Вы говорите: государство должно осуществлять
контроль, но как оно может осуществлять контроль, если у вас почти по всем
пунктам разногласия?
— А что, оно должно контролировать, сколько часов дети смотрят телевизор?
Или жуют ли они жвачку? Чтобы не было насилия над детьми — пожалуйста, чтобы
детей полноценно кормили — пожалуйста. Мясо вполне можно заменить другими
продуктами. Но сегодня у органов опеки разработан рацион, и существует список
фирм, у которых мы должны покупать продукты, — мы не можем организовать детям
постное меню, потому что государство наше поста не признает. А надо бы смотреть
по результатам: сравнить детей — какие у нас выпускники и какие в светских
детских домах. В храме сразу видно ребенка из обычного детского дома — у них
даже запах другой. А наших никак не отличишь от обычных. В школе они даже лучше
себя ведут, чем дети из нормальных семей.
— У вас пока то преимущество, что церковных приютов мало и они маленькие,
а если это будет система...
— А не нужна никакая особая система, просто надо людям, которые хотели бы
воспитывать детей, дать такую возможность. Вот есть, например, помещение для
детского дома (в Москве помещение — главная проблема), пусть департамент образования объявит конкурс, в котором смогут участвовать все желающие. Но чиновники не готовы расстаться с деньгами, которые государство выделяет на детские дома.
— Ну а кто же тогда может справедливо судить в этом конкурсе?
— Думаю, решать должна общественность. Вообще у каждого детского дома должен
быть наблюдательный совет — департамент образования не может контролировать,
что происходит в детском доме. Величину порции он может проконтролировать, и то
не всегда, а любят в детском доме детей или не любят — не может. Это должен
делать наблюдательный попечительский совет, состоящий из признанных в обществе
людей, людей, которым доверяют. Чиновник по определению таким человеком быть не
может.
— С идеей попечительского совета можно согласиться, но вот, опять же, в
Боголюбском монастыре есть попечительский совет, правда не приюта, а монастыря,
и такому попечительскому совету страшно доверять детей. То количество агрессии
и откровенного человеконенавистничества, которым дышат заявления этого
попечительского совета, просто пугает.
— Нам всем, всему обществу, государству, должна быть небезразлична судьба
детей-сирот. Мы все должны им помогать, только в этом случае ситуация может
измениться. Да, не во всех церковных детских домах все в порядке: матушка
иногда может дать подзатыльник, что не положено по закону, но иногда одна эта
матушка воспитывает 20 детей, бесплатно, не получая за это ни копейки. Я знаю
несколько таких матушек. Одну, бедную, и в монастыре не любят, потому что для
монастыря приют — это проблема. Люди ушли от мира, хотят уединения, хотят
молиться Богу, а у них дети бегают — не все монахи это понимают. А еще и
государство ее плющит, и денег не хватает. Эти люди — они подвижники, их надо
поддерживать, помогать им.
— В принципе, конечно, нужно поддерживать и помогать, но если творятся
какие-то безобразия, то лучше не поддерживать.
— Может быть, нужно сменить людей в Боголюбовском приюте, но не закрывать
детский дом. Приют при монастыре — это вообще-то очень хорошая идея. Ребенок
видит подвижническую жизнь монашествующих. Там совсем другой дух, чем в нашем
потребительском мире. Дети учатся от чего-то отказываться, учатся жертвовать
собой. Жертвенность обязательно нужно воспитывать в детях, и в монастыре этому
легче научиться. Правда, жить в самом монастыре могут только очень немногие
дети. Так что я считаю, что монастырский приют должен находиться за
монастырской оградой. И конечно, ребенок должен иметь свободу, если ему не
нравится, он должен иметь право уйти в обычный детский дом. Ни в коем случае
нельзя навязывать ребенку веру, да и невозможно — поверить может только
свободный человек.
— Но скажите все-таки, если все это дело сопряжено с такими трудностями,
если государство чинит бесконечные препятствия, то зачем церковь так борется за
церковные приюты?
— С одной стороны, мы видим, что можем помочь детям — и нам кажется, что мы
справляемся с этим лучше, чем государство. А с другой — нам просто некуда
деваться. Церкви, так или иначе, все равно приходится иметь дело с огромным
числом социально неустроенных детей. Возьмем хоть ту же ситуацию Вали Перовой —
ее и ее сестер в монастырь привезла мать. Куда было девать детей? Отправить в
детский дом, разлучить с матерью? И таких детей тысячи. Их судьбу нужно как-то
решать.